Игры с минувшим - Галина Сафонова-Пирус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вначале было весело, но потом оказалось, что они устроили сюрприз для меня: пригласили и Васю. Когда увидела его, то сразу хотела уйти, но Алла стала удерживать, да я и сама сообразила, что это будет нехорошо, но когда шли домой, сказала ему, что мы друзьями стать не можем.
– Значит, на этом кончим? – спросил.
– Да.
И ушла.
На танцах в субботу он не подошел и всё время был с другими девчатами.
Ноша – с плеч. Наконец-то я свободна!
Очень часто замечаю, что Эдик Абрамов смотрит на меня. Неужели нравлюсь?
А вчера пригласил танцевать и хотя за весь танец не сказал ни слова, но как же было хорошо! Жаль, что некрасивый.
Была на танцах с Зиной и Аллой, но вскоре отошла от них, села подальше. Наверное, на моем лице было очень постное выражение, потому что подошел Вася, и уже весь вечер пришлось танцевать с ним.
Теперь он мне не противен, а просто безразличен.
Когда дошли до дома, вдруг сказал:
– Я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, когда окончишь школу.
А я засмеялась:
– Мало ли чего ты хочешь! – и побежала домой.
Правда, потом стало жалко его, но что же делать, если не люблю.
На танцах Эдик спросил: почему так быстро надоел мне Вася? Как узнал? Наверное, от Аллки. Да он и сам умный и мог догадаться.
Васи на танцах не бывает, наверное, уехал куда-то. Ну, и хорошо.
Школьные дела идут нормально. Сегодня не успела сделать ни одного урока, хотя знаю, что по тригонометрии обязательно вызовут. В «свете» скучно. Из всех ребят только с Эдиком и интересно разговаривать, но он такой некрасивый!
Как-то местная писательская организация издала альманах «Край родной», в котором было и два рассказа Василия Пишалина, моего бывшего поклонника. Значит, стал писателем.
А тогда уехал он на Дальний Восток, – сестра его как-то сказала маме, что, мол, из-за меня, – и больше мы не встречались.
Глава 4. Моё тихое убежище
1954-й
Ехала поездом в Брянск на семинар, рядом играли в карты ребята. При проверке у них не оказалось билетов. Троих контролеры увели, четвертый пошел сам, а пятый:
– Вот дурак! – бросил ему вдогонку.
Потом помедлил и пошел вослед.
Семинар. Весь день – лекции, лекции…
Боже, как становится душно, когда слышишь этот идиотизм, убивающий живое и правдивое! Чудовищный идеологический аппарат хочет сделать из нас ничего не помнящих существ, которые только бы подчинялись и не пытались думать.
В тот год дневниковых записей не вела, – наверное, работать было интереснее, чем учиться, да и времени свободного было меньше, – но записная книжка была.
А работать пошла через пару месяцев после окончания школы, – мой дядя устроил в воинскую часть библиотекарем в клуб. Но до этого ездила в Ленинград поступать в Технологический институт, – ведь там училась соседка и всегда так интересно рассказывала о нём!
Поезд тащился почти два дня, я лежала на верхней полке, за всю дорогу ничего не ела и плакала, – казалось, что расстаюсь с родным домом навсегда! – и так настрадалась, что при подъезде к Ленинграду вышла в тамбур и упала в обморок.
Но отчаяние мое было напрасным, – провалилась по химии. На деньги, которые мама наскребла для этой поездки, купила бусы, так что на обратную дорогу запаслась только тремя помидорами и буханкой хлеба.
Книг в моей библиотеке было тысячи три, читателей мало и каждый день начинался с того, что надо было получить газеты, расписать по подписчикам и раздать.
Иногда посылали меня в областной город на окружные семинары, которые вёл подполковник Шаманин, и как-то сразу он «положил на меня глаз», а потом и приезжать стал, – зайдёт в библиотеку и угощает конфетами. Видела, что нравлюсь ему, но это только смущало, хотя, конечно, и льстило: такой человек и…
А еще при клубе художником-оформителем работал Игорь Борисов. Был он старше меня лет на восемь, строен, почти красив, но непонятен, – сдержан, немногословен, с какой-то неожиданной реакцией на мои слова, эмоции, – и, влюбившись, всё фотографировал меня, так что, о тех годах у меня сохранилось много фотографий.
(Написано крупно и подчеркнуто)
«Русский чудо-человек»!
«Врага уничтожить – большая заслуга, но друга спасти – высшая честь».
(Моё стихотворение)
Ветер холодный, резкийВ лицо мне бросает снегом,Срывает одежду, дерзкий,Морозит и душу и тело.Иду я ему навстречу.Приду я к желанной цели!И злее метели были,Сломить же меня не сумели.Нет-нет! Не пойду дорогой,Которой другие крадутся.Для них этот ветер – попутный,Назад им уже не вернуться.Пусть ветер воет, тоскуя,Пусть яростней, злее погода,Но дань свою донесу я —Искру тепла для народа».
Конечно, идеология Партии во многом была фальшивая, – писали одно, а жизнь была совсем другой, – но юные и наивные души схватывали её призывы «жить только во имя народа и для народа», забывая о себе, вот и эти мои строки были тогда искренни.
Пролетят годы и годы, прежде чем придёт другое понимание подвига: не только борьба и непременное преодоление «метелей» – подвиг и «дань» для народа, а терпеливый, каждодневный труд для себя, а, значит, и для всех.
«Всего на земле 2,5 миллиарда человек. Как нас много!
«Если бы молодость знала, если бы старость могла!»
Были с сестрой в Доме культуры на проводах колхозных ребят на целину. Ораторы со сцены «держали» речи, а прямо перед ними в первом ряду сидели те, кто уезжал: тощие, заморенные и многие – в летней обуви. А ведь еще зима!
(Два моих четверостишия)
Прогнала ветер северный,Призвала только южный,Ручьями песнь прощальнуюПропела гимн зиме…Или:Мелодию печальную,Тревожную, прощальную,Ручьём снегов подтаявшихСлагаешь ты зиме…
(И – в конце странички):
Поэта из меня не выйдет.Знаю это точно.Зачем же играю с рифмой,В которой не смыслю ни…
«Семь меринов, а сама – передом».
«Волк и считанных овец дерёт».
Виктор Гюго. «Отверженные». (Переписано в блокнот.)
«Как и утром, он смотрел на мелькавшие перед ним деревья, соломенные крыши, вспаханные поля, – пейзаж, менявшийся при каждом повороте дороги. Такое созерцание иногда целиком поглощает душу, и почти освобождает ее от необходимости думать. Видеть тысячи предметов в первый и последний раз, – что может быть печальнее этого и вместе с тем глубже? Быть может, в самом туманном уголке своего сознания, он сопоставлял эти изменчивые горизонты с человеческим бытием. Все жизненные явления непрерывно бегут от нас. Сумрак чередуется со светом; после яркой вспышки – тьма; каждое событие – поворот дороги. Вы смотрите, спешите, протягиваете руки, чтобы схватить мимолетное видение и вдруг приходит старость. Вы чувствуете какой-то толчок, вокруг черно; вы смутно различаете перед собой темные врата; угрюмый конь жизни, который привез вас сюда, останавливается, и некто, с закрытым лицом, некто, неведомый вам, уже распрягает его во мраке».
Организовать вечер, посвященный 50-летию февральской революции.
Если не организую, то я – трус.
Вам, читающим эти строки, не понять того «подвига», о котором писала, – ведь о февральской революции семнадцатого года в наших учебниках истории не упоминалось, нам положено было знать только о великой социалистической в октябре семнадцатого, которую теперь называют не революцией, а большевистским переворотом.
(Запись в день рождения).
Уже восемнадцать!!!
«Живу ли я, умру ли я, а мошка все ж счастлива».
Мама рассказала:
Начались морозы, а хату топить нечем. Три колхозницы пошли в поле, набрали картофельной ботвы, но их заметил председатель, проезжавший на мотоцикле, и приказал бросить вязанки. Две женщины бросили, а третья – нет.
– Ах, ты так? – крикнул.
Развернулся и мотоциклом сбил её с ног.
Теперь лежит в больнице, а председатель еще и грозится: если, мол, твоя дочка не вернется в колхоз, то отниму приусадебную землю! И теперь ее красивую дочь сокращают с работы в городке, посылают назад, в колхоз.
А в наших песнях поют:
Я другой такой страны не знаюГде так вольно дышит человек…
«Любовный напиток» – опера Доницетти.
Иногда хочется попасть на необитаемый остров, целоваться с собаками, обнимать любую скотину, но не людей, – часто вызывают тоску: ну, почему, почему они такие серые и жалкие!
